Заруи МУРАДЯН: "Он был счастливым человеком"

Заруи Мурадян

О прошлом важно помнить – это сомнению не подлежит. Весной 1988 года началось восхождение на вершину нашей истории XX века. Должно пройти время, чтобы шелуха мелочей не мешала видеть очертания великих событий. Нельзя допустить, чтобы идеализм и наивность рядовых участников, безответственность и злоупотребления получивших власть лидеров, тяготы независимости позволили опорочить саму идею сплочения и солидарности нации, дискредитировать выбор, который был сделан в те годы. Этот выбор не был спонтанным и случайным. Он был подготовлен всей армянской историей и особенно историей 60–80-х годов, когда лучшие люди Армении использовали небольшие послабления советского режима для постепенного, пошагового возрождения в себе и народе национального сознания. Этих людей было не так много, в большинстве своем они не были героями, но они постоянно продвигали в обществе национальные идеи. И это дало свои плоды.

О недавних, но уже не всегда четко различимых временах молодым поколениям надо знать как можно больше. Иначе в каждую расплывчатую точку изображения внедрится целенаправленная ложь. Особенно важны очевидцы, участники событий. Никто не может претендовать на истину в последней инстанции, но о духе времени можно узнать только от них.

Об отце, о себе и о времени рассказывает Заруи Мурадян, дочь художника Саркиса Мурадяна…



В 1965 году я была совсем маленькой. Помню, ночами у нас иногда бывало шумно. Мы уже спали, а домой приходили люди: Паруйр Севак, Рафаэл Казарян, Вараг Аракелян. Мама плотно закрывала дверь в спальню, потому что до утра могли продолжаться споры, громкие возгласы, пение, чтение стихов…

Во второй половине 70-х, когда мне было уже 17-18 лет, инициативная группа молодых ученых, которые в 65-м были студентами физмата Ереванского госуниверситета, несколько лет подряд осенью собирала интеллигенцию в пансионате института Мергеляна в Цахкадзоре. Это были Вазген Манукян, Бабкен Араркцян, Давид Варданян, Гайк Казарян, Есаи Степанян, Людвиг Хачатрян и др. (Все они потом, в феврале 1988 года, опять появились у нас дома…)

Не знаю, как это официально называлось, но, судя по фотографиям, которые у меня сохранились, там присутствовали Сергей Мергелян, Ерванд Кочар, Сильва Капутикян и многие другие представители творческой и технической интеллигенции. Из Спюрка тоже приглашали извест­ных людей, если кто-то находился в Армении. Папа первый раз поехал туда с мамой, потом брали и нас с сестрой.


Саркис Мурадян. Ереван, 2001 г.Приглашенные останавливались в пансионате. Днем все ходили на экскурсии, в лес, в церковь, просто общались. Помню, как в церкви пела Лусине Закарян – это невозможно забыть… Вечером человек сто или больше собирались в столовой, накрывался огромный стол. Читали стихи, произносили тосты, танцевали армянские танцы. Прекрасно читала стихи Вера Акопян, так же прекрасно она читала потом, в феврале 1988 года.

За общим столом никаких антисоветских речей не было. Все понимали, что кто-нибудь может «проболтаться». Да в целом и не было активных антисоветских настроений. Пили за армянский народ, за процветание Армении, за здоровье конкретных людей – Мергеляна, Сильвы Капутикян… Папины тосты превращались в настоящие речи – он прекрасно говорил своим густым голосом. Потом где-то около двух часов ночи расходились по комнатам – продолжали пить, общаться. Уже там, в узком кругу, конечно, рассказывали политические анекдоты. Вообще в 16-17 лет я была слишком молода и, может быть, какие-то разговоры, темы упустила, потому что меня больше интересовали танцы, песни, молодые ребята…


У нас дома постоянно собирались люди. Если нас с сестрой не отправляли спать, мы всегда тихо сидели и слушали разговоры. Однажды пришли сразу человек 20 американских художников-армян. У папы были друзья-физики, в частности Рафаэл Казарян (радиофизик, позже стал академиком, членом комитета «Карабах»), Цовак Авагян и др. Часто бывали Эдгар Ованисян, Паруйр Севак, Фрунзик Мкртчян, Фрунзе Довлатян. Бывали врачи – знаменитый Завен Долабчян, главный хирург Армении Георгий Мирза-Авакян. Неоднократно гостил у нас знаменитый французский художник Гарзу (Гарник Зулумян). Папины друзья обычно были моложе его. Он по своей натуре всю жизнь оставался очень молодым и невероятно активным.

Когда приезжал кто-то из Спюрка, вели патриотические разговоры об Армении, о Геноциде. Бывало, критиковали советскую власть, что она не дает нам решать наши национальные задачи. Хотя в 90-е годы, когда Армения уже стала независимой, за столом в свой день рождения папа говорил: «Давайте честно признаем: после того как нацию чуть было не уничтожили, в советское время сюда приехали интеллигентные люди, такие как Мартирос Сарьян, Рубен Дрампян, Александр Таманян. Начался расцвет культуры и науки. Несмотря на все тяготы и все репрессии, наконец, у нас появился свой маленький клочок земли».


Последняя ночь. Комитас, 1956 г.Конечно, для отца как художника самым важным событием была картина 56-го года о Комитасе – «Последняя ночь». Она стала важным событием и в искусстве Армении, и в ее политической жизни. Через сорок лет, выступая на открытии юбилейной выставки к 80-летию отца, Вазген Манукян сказал, что их поколение воспитывалось на этой работе. Отец выбрал образ Комитаса как собирательный образ всей армянской интелли­генции. Если посмотреть на его творческий путь, он все время, каждые пять-шесть лет, возвращался к теме Комитаса. Потом был «Комитас, Апрель 1915 г.» (1965 г.). Потом Комитас 69-го года – картина «Антуни», где он стоит в пустыне, в разрушенной Армении, уже, возможно, сошедший с ума. Все это, конечно, было символично. Работа «Последняя ночь», которая стала классикой, выставлена сейчас в Государственной картинной галерее Армении. В Москве, на Декаде армянского искусства в 1956 году, она получила первую премию, и ее купил Художественный фонд СССР. Потом, на наше счастье, работу вернули Армении. Несколько папиных картин были так возвращены, в частности «Под мирным небом». Но и сейчас в музеях Москвы хранятся около пятнадцати известных композиционных работ отца.

Жизнь шла обычным чередом. Он работал как художник, преподавал в Художественно-театральном институте Еревана. Неоднократно был депутатом Ереванского горсовета. Раз или два в году проходили большие всесоюзные юбилейные выставки. За полгода до выставки подписывался договор, по почте приходил заказ. Сообщалось, какому юбилею выставка будет посвящена – например, юбилею Октябрьской революции. Заказывалась работа, указывали тему, даже могли указать, каких размеров должна быть картина. Но отец всегда писал то, что хотел. Даже на юбилейную выставку, посвященную 100-летию со дня рождения Ленина, в 1970 году, он выставил портрет своих дочерей. Весь зал был в Лениных, и среди них висела картина «Мои дочери» – мы с сестрой в красных платьях.

Он делал то, что никому просто в голову не могло прийти. Например, на юбилей Октябрьской революции выставил картину «Сардарапатская битва». Единственный раз в своей жизни, в дипломной работе, он не сделал того, что хотел. Он подготовил маленький эскиз Аварайрской битвы, который сейчас хранится у нашей семьи, но ему не разрешили написать эту картину, сочли тему националистической. Кстати, Ара Саркисян, ректор Художественного института, который не разрешил отцу сделать эту дипломную работу, когда-то участвовал в операции «Немезис» по ликвидации главных преступников среди руководства младотурок, а также предателей-армян. Он был из числа приезжих репатриантов, откровенно говорил отцу, что разделяет его взгляды и все понимает, но вынужден считаться с советской реальностью.


Антуни, 1969 г.В конце 70-х – начале 80-х папа очень много работал, много ездил. Возил в качестве куратора всесоюзные выставки, отправлялся в творческие командировки, много раз бывал за рубежом. Он всегда был членом правления Союза художников СССР, и по нескольку раз в год летал в Москву на пленумы, съезды и прочие мероприятия. Как ни странно, вначале он в 1976 году получил Госпремию СССР и только потом звание народного художника Армянской ССР. Как член правления Союза художников он автоматически был депутатом Верховного Совета республики.

Папа никогда не был партийным. В 80-х годах, уже заняв должность председателя Союза художников Армении, он не соглашался вступить в партию, хотя его несколько раз вызывали по этому поводу к Карену Демирчяну, тогда Первому секретарю ЦК Компартии Армении.


Комитас. 1915 год. Апрель, 1965 гГоворят, во время войны быть смелым легче, чем в мирное время. Отец как раз был смелым в мирное время. Вдобавок он был обаятельным мужчиной и талантливым художником, известным за пределами СССР. Это все вызывало вокруг невероятную зависть, а зависть у нас, к сожалению, очень развитое чувство. Оно достигло своего апогея, когда папа получил Госпремию СССР. Несколько лет отца представляли на эту премию, но он не мог получить ее. Из Армении сразу шел поток анонимок. Мешки писем, которые ему впоследствии показали в Москве – о том, что он националист, его искусство нереалистическое, его образы отвлеченные. Один из этих «шедевров» отец каким-то образом получил на руки, и я его сама читала.

Когда он наконец-таки получил Госпремию, его чествовали на вечере в Союзе художников Армении. Вручили подарки, дипломы. Потом мы вышли на улицу и увидели, что все четыре колеса папиной машины проколоты ножом. Папа почернел.

Точно так же он изменился в лице в 1996 году, в ночь после президентских выборов. После полуночи стали поступать сведения, что в округах путем всевозможных фальсификаций протаскивают Левона Тер-Петросяна. Папа изменился в лице и сказал: «Они все испортили»…


У отца есть известная работа 1961 года «Свадьба в Раздане» – традиционная армянская свадьба с характерными деревенскими образами. Там я впервые фигурирую – младенец в чепчике на руках у мамы. Потом я появилась на картине «Мои дочери» в 69-м году. Это был наш с сестрой портрет – мне было десять, сестре – двенадцать. Идея сделать такой нестандартный портрет у него возникла как-то неожиданно, сразу. Нам с сестрой подарили красные платья, а мама купила нам красные колготки. И когда мы надели платьица и колготки, отец сказал ей: «Давай я напишу их портрет». Велел найти для нас красные туфли и потащил в мастерскую.

Лет через 15 приехал знаменитый немецкий предприниматель и коллекционер Петер Людвиг, один из богатейших людей Германии, чья компания производила шоколад. Сейчас есть знаменитый музей Людвига в Кельне и его филиалы в разных городах Германии. Он приезжал тогда в СССР покупать произведения советского искусства, притом в огромном количестве. Вдруг он появился в Армении и купил две работы отца: эскиз к картине «Антуни» и «Мои дочери». Папа не хотел с ними расставаться. Он мучился, размышлял, а потом сказал: «Не всегда появляется шанс выставляться в центре Европы».

Если он очень любил какую-то свою работу, он обязательно делал варианты. Попросил Людвига подождать полгода – через полгода он был готов продать «Моих дочерей». За это время сделал для себя вариант с измененным фоном. Фоном почему-то стала Площадь Республики. Эта работа сейчас – наша семейная собственность, мы ее временно передали в Государственную картинную галерею Армении.

Голгофа армянской интеллигенции, 1975-1988 гг.

Отец часто писал с натуры. Сестра Гоар училась в Ленинграде, и его постоянной натурой была я. В картине «Под мирным небом» мне 13 лет, я худенькая девочка, иду по краю желоба. Позировать пришлось в невероятно трудной позе. В картине «Мой город» почти все женские фигуры изображали меня. Потом дело дошло до того, что отец писал с меня даже бабушек. Вечером он говорил мне: «Завтра в школу не пойдешь, пойдем со мной в мастерскую». Мама готовила нам полдник, и мы с утра шли в мастерскую. Включали музыку, папа начинал работать.

Когда у отца что-то уже получалось, он начинал насвистывать под музыку. Мы слушали и современную музыку, и классику. Ему очень нравилась группа «Bee Gees», и он говорил: «Как хорошо эти девочки поют». «Это не девочки, это мальчики», – смеялась я. Мы почти не разговаривали, но у нас был потрясающий контакт.

Я могла долго стоять на одной ноге, но потом все-таки просила: «Ну дай мне отдохнуть». Для картины «Сардарапатская битва», где я изображала жертву погрома, отец снял с петель дверь и положил на меня, как она лежит в картине на убитой девушке. Через полчаса я предупредила его: «Если ты не хочешь, чтобы я тоже умерла, положи какой-нибудь лист картона, потому что уже сил нет».

В 87-м году, через 26 лет после «Свадьбы в Раздане», он вернулся к теме свадьбы, изобразив разнузданное веселье людей с гротескными лицами. Он предчувствовал грядущий духовный упадок. Для центральной фигуры танцующей молодой женщины он завернул меня в красную тряпку, и мне опять пришлось стоять на одной ноге…


Саркис Мурадян с семьей. Ереван, площадь перед Оперным театром, 1958 г.С Паруйром Севаком отец познакомился в 1956 году, во время Декады армянского искусства в Москве. Отец входит в зал и видит, как перед его работой очень долго стоит человек, немного похожий на африканца. Отец наблюдает за ним издали. Вдруг этот человек поворачивается и громко спрашивает: «Кто написал эту картину?» Отец подходит и представляется. Так познакомились два молодых человека. Севаку тогда было 32, отцу – 30. Севак объяснил, что пишет поэму про Комитаса, пригласил отца к себе. Они идут к нему в общежитие, и всю ночь Севак читает ему отрывки из новой поэмы, которая еще не имела названия. Потом автор назвал ее «Неумолкающая колокольня». Позже, в 1967 году, в день открытия в Ереване памятника жертвам Геноцида, он подарил отцу книгу, изданную в 1966 году, с трогательной надписью: «Моему брату по жизни и творчеству – Саркису Мурадяну, с которым у меня нет разногласий». Эта книга бережно хранится в нашей семье.

Так началась их дружба, продлившаяся до последнего дня жизни Паруйра Севака. Дом писателей, где жил Севак, находился в ста метрах от нашей квартиры. Его жена Нелли, грузинка, переводчица с грузинского на русский, часто занималась с нами русским языком.

Помню известие о гибели Севака. Все громко рыдали, когда узнали, что он попал в аварию… Конечно, папа тяжело переживал его трагическую смерть. Он всегда говорил, что это произошло случайно. За несколько месяцев до этого Паруйр купил машину и абсолютно не умел водить, отец учил его вождению. Они выезжали за город, и Севак там садился за руль.

В тот трагический день он был в своем доме в деревне Чанахчи (ныне Зангакатун). Ему позвонили и попросили срочно вернуться в город. Он посадил жену и двух сыновей в машину и выехал. Говорят, ехал медленно. И сейчас по этой трассе машины попадаются редко, а тогда наверное за полчаса проезжала одна машина. Авария произошла на ровном месте, после перевала, на прямой перед Ерасхаваном, где сейчас стоит памятник. Севак, видимо, испугался встречной машины и растерялся. Автомобиль попал в кювет. Дети остались в машине, жена выпала наружу, и машина проехала по ней. Паруйр просто получил удар в висок. Папа ходил в морг и видел, что у него на теле не было никаких повреждений, только синяк в височной области. Я не думаю, что при желании убить Паруйра это сделали бы тогда, когда с ним в машине ехали жена и дети.

Долгие годы отец возвращался к образу поэта Севака. Он писал и писал его портреты, потом композиции: «Ази, я ушел», «Беспокойная ночь». Когда было решено создать в деревне Зангакатун музей Севака, отец взялся написать фреску во всю стену здания. Она изображала всю жизнь Севака.

Пока отец писал фреску – это длилось три-четыре года, – они с мамой летом жили прямо в здании музея. Там были ширмочка, за которой мама спала, электрическая плитка, вода во дворе. Эскизы отец делал в Ереване, а потом они на все лето уезжали туда, и он работал по 15-16 часов в сутки. Здесь он изобразил всех знакомых Паруйра: Сильву Капутикян, Ованеса Шираза, Гранта Матевосяна, Размика Давояна, Джима Торосяна, Амо Сагяна, Серо Ханзадяна и других современников Севака, людей литературы и искусства, в том числе и самого себя. Там же, на фреске, образы Месропа Маштоца, Григора Нарекаци, Комитаса, Аветика Исаакяна, Арама Хачатуряна, Мартироса Сарьяна…


Саркис Мурадян с дочерью Заруи. Севан, 1974 г.Еще к одной теме он возвращался всю жизнь – это тема пробуждающейся молодости. У него есть три или четыре варианта картины «Пробуждение». Его всегда волновала тема молодого женского тела и сильного мужского начала.


У папы не было привычки вешать картины в мастерской, у него все стояло на полу, лицом к стене. Он очень любил искусство итальянского Возрождения. После его смерти я читала его дневники – видела его восторг перед ранним Возрождением во время посещения Италии. Но он любил и современное искусство. Он очень часто говорил по поводу наших модернистов: «Господи, что здесь нового? Это все было сделано в Европе уже тридцать-сорок лет назад». Однако в бытность председателем Союза художников он отдал им третий этаж здания и сказал: «Делайте, что хотите».


В сентябре 87-го года, за полгода до начала карабахского движения, группа художников, рвущаяся к «власти», решила скинуть его с поста председателя Союза художников Армении. За пять лет своего председательства отец, пользуясь огромным уважением к себе со стороны властей республики, начал строительство нового здания Союза художников Армении и выставочных залов при нем (позже это здание было позорным образом продано коммерческой структуре, а в дальнейшем основательно разрушено), «выбил» и раздал, в основном молодым художникам, множество мастерских, квартиры особо нуждающимся. Кроме обвинений в том, что он будто бы развалил Союз художников, было еще одно – якобы в своей картине «Свадьба» он надел на проститутку красное платье, чтобы символизировать этим советскую власть. Так в 87-м году со сцены говорил художник. Настолько отвратительным и неожиданным было это обвинение… Но надо было топить человека, и его топили всеми способами. Отец сидел на сцене, а молодые художники, которых он взял в секретари Союза, выходили и, стоя к нему спиной, пытались заклевать его. Уход с поста председателя его не печалил. Тяжелее был факт предательства молодых коллег, пользовавшихся его поддержкой. Я сидела в зале и видела, как он тяжело переносит именно предательство.

В те дни у сестры родился сын, и его назвали Саркисом. Я успокаивала папу: радуйся, у нас теперь есть еще один Саркис.

 
Цахкадзор, 1976 г.


Осенью 1987 года отец вернулся в мастерскую. Тут грянул 1988 год…

Движение начиналось с митингов по общим экологическим проблемам. В это время я очень усердно работала у себя в мастерской на окраине города. Для меня все началось с вечера 18 февраля. Часов в десять вечера мы возвращались из Дома кино с фильма «Холодное лето 53-го года», я была за рулем, сестра с мужем сидели в машине. Мы услышали странные, непривычные звуки.

Москва, 1979 г.За два года до этого я побывала в Греции и видела там огромные митинги, многолюдные демонстрации. Тогда в Греции меня это почему-то ужасно воодушевило. Поток людей, идущих по улице и поющих песни. Помню, как я выскочила ночью из гостиницы в Афинах и пошла вместе с ними. И вдруг у нас, в Ереване, я слышу нечто похожее. Проезжая по улице Саят-Нова, мы заметили несколько сот человек, собравшихся на Оперной площади. Остановили машину, подошли к собравшимся. (Дальше по совету Заруи мы приведем в переводе небольшой фрагмент ее статьи в газете «hАйкакан Жаманак», где описаны события тех дней. – Прим. ред.)

«Кто-то взволнованно говорил в мегафон, ничего не было слышно. Мы попытались разобраться – расслышали слова «Карабах», «сессия». Поняли, что завтра всех приглашают на общий сбор, но по-прежнему плохо представляли, о чем речь, только чувствовалось, что многие взволнованы и возбуждены.

На следующий день я чуть раньше обычного вышла из своей мастерской, чтобы попасть на Оперную площадь. Собравшихся было уже несколько тысяч. Слышались патетические призывы оратора Ваче Саруханяна пройти вечером маршем по городу, всем поддержать решение областного совета Карабаха – просьбу о воссоединении с Арменией. Многие еще не были в курсе, спрашивали друг у друга, о чем речь. Было холодно, я пошла домой, но в душе все бурлило. Сильно подействовал впечатляющий ораторский голос Саруханяна. Позднее я увидела своими глазами, какие манипуляции может совершать с огромной толпой хороший оратор.

На следующий вечер, кажется, около полуночи, мы собирались спать, как вдруг будто началось землетрясение – улица Киевян сотрясалась от шагов многолюдного шествия. Слышались дружные призывы: «hайер, миацек!» («Армяне, соединяйтесь!»), «Ка-ра-бах!» Мое сердце чуть не выскочило из груди. Мы с сестрой быстро оделись и выскочили из дому, не слушая маминых наставлений по поводу позднего часа и холодной погоды. Вместе с шествием мы добрались до перекрестка улиц Киевян и Касьян. Замечая знакомых, обнимались с ними – все чувствовали себя воодушевленными. Головная часть шествия продвигалась по улице Комитаса. Мы узнали, что люди вышли с Оперной Площади, сделали круг по городу и сейчас через Монумент должны спуститься обратно к Опере. Все быстро шагали, иногда скандировали, топали ногами, пели «Зарт­нир, лао». Для ночного холодного города в 1988 году зрелище необычное и впечатляющее. Как будто все друг друга знали, непринужденно общались, и никто не выглядел усталым. Увидев шествие из своих окон, люди спешили присоединиться к нам.

с Вильямом Сарояном. Париж, 1980 г.Около двух часов ночи мы дошли до сквера Абовяна (Плани глух). Вдруг участники многолюдного шествия все как один замолкли. Через секунду я поняла, что мы оказались рядом с больницей. Думаю, ни в больнице, ни в роддоме никто не проснулся, даже шагов слышно не было, а шагали несколько тысяч человек. На Оперной площади люди пили чай из термосов и ожидали подхода шествия.

Ближе к утру мы добрались домой и заснули как убитые. На рассвете снова послышалось: «Ка-ра-бах!» Я решила, что мне это снится, но мощные звуки окончательно разбудили меня. Уже около одиннадцати плотные группы забастовщиков, как реки, стекались к переулку Киевян-Касьян и текли дальше в сторону Оперной площади. Мой отец уже оделся и вышел. Мы, полусонные, выпили кофе и помчались на машине к центру. Оставили ее во дворе соседнего дома и быстрым шагом подошли к Опере. Зрелище потрясало: густая толпа, замена, плакаты, аплодисменты. Я взглянула на отца, на его просветлевшее лицо, помня, что еще в 1965 году вместе с Паруйром Севаком, Рафаэлем Казаряном, Варагом Аракеляном и другими он последовательно занимался вопросами Геноцида и Карабаха, однако из-за безнадежности дела ничего мне о Карабахе не рассказывал. Я только знала, что они обращались с многочисленными письмами в Москву – в ЦК и Верховный Совет. Отец прошептал мне на ухо: «Это нужно снимать». Год назад он привез из Америки камеру, и я сразу поняла, что должна делать.

На площадке уже установили микрофоны, но слышимость все еще была плохой. Чаще звучали голоса Самсона Казаряна, Игоря Мурадяна и Ваче Саруханяна. Многие знали отца – приветствовали его, поздравляли. Мы потеряли друг друга. Я стояла возле кофейни, тянула шею, чтобы хоть что-то разглядеть (потом я уже не стеснялась и залезала с камерой на ограждение, на деревья, все мне протягивали руки, помогая подняться выше). Вдруг кто-то тронул меня за плечо: «Что здесь творится?» Это был коллега моей сестры – Левон Тер-Петросян. Я моментально оценила величину портфеля у него в руках, положила портфель на землю, встала на него и сказала: «Не двигайся с места, я тебе все расскажу». Простояла так часа два, сожалея, что не снимаю происходящее. Люди из районов к этому времени уже добрались пешком до Еревана. С 22 февраля по программе «Время» начали передавать всякую чепуху, по армянскому и союзному телевидению зазвучали призывы к трезвости.

Саркис Мурадян, Карен Симонян, Сергей Мергелян, Людвиг Хачатрян, Айк Казарян. Цахкадзор, 1975 г.Но джинн уже выбрался из бутылки. Ереван напоминал волнующееся море, все восторгались ощущением солидарности и братства. Вечером отец сказал, что поговорил насчет камеры с Арменом Ованнисяном, и тот предложил помощь своего брата-оператора Ваге. После 1965 года отец хорошо представлял, чего можно ждать от советской карательной машины. Из осторожности он настоял, чтобы Ваге на следующий день был рядом со мной. Утром мы встретились, познакомились, я передала ему камеру и встала рядом. Никто не знал, что будет происходить и как долго это продлится. Через час мы начали сменять друг друга за камерой.

23 февраля Самсон Казарян с трибуны объявил, что из Москвы прибыли Долгих и Лукьянов, и сейчас в ЦК идет совещание. Площадь запол­нялась бастующими рабочими, мергеляновцами, научными сотрудниками других академических институтов. Их с ликованием встречали те, кто уже находился здесь. В 14 часов решили идти к ЦК (кстати, проспект Баграмяна до полуночи был закрыт от улицы Прошяна до школы имени Чехова – никому в голову не пришло разгонять демонстрацию ночью, избивая участников). «Микрофон» поставили прямо напротив ЦК, на не­большом возвышении около книжного магазина. Ваге поднялся на ограждение, потом крикнул мне, что нижняя часть улицы оттуда не видна. Я взглянула наверх и увидела на дереве двоих ребят. Протянула руки и через несколько секунд уже стояла рядом с ними. Отсюда улица была видна на всю длину. Выяснилось, что рядом со мной – племянник известного Затикяна. Несколько часов он не отпускал меня, чтобы я не свалилась.

Пробуждение, 1963 г.Воодушевленный народ пел вместе с Ваграмом Татикяном, декламировал стихи вместе с Верой Акопян. Люди были уверены, что если вся нация встанет на ноги, ее требование выполнят, если не сегодня, то завтра. Ах, какие мы были наивные и романтичные… Видимо, все настолько упивались неудержимым чувством согласия и единства, что не могли трезво оценить ситуацию.

Прямо напротив ворот открылся широкий проход – казалось, что наш голос дойдет до нужного места, что Долгих и Лукьянов сейчас выйдут послушать нас... Заряд аккумулятора у камеры закончился, но я не слезала с дерева до позднего вечера. Сил уже не оставалось, камера стала не­стер­пимо тяжелой. Объявили, что на следующее утро мы снова соберемся на Оперной площади. Около десяти вечера я добралась домой. Отец уже был дома, присутствовали и другие, не помню, кто именно. Я обняла отца и от бессилия и усталости заплакала, как ребенок, хотя мне было уже 27 лет.

В эти дни у нас дома собирались разные люди – Рафаэл Казарян, Вазген Манукян, Бабкен Араркцян, Давид Варданян и другие давние друзья отца. Приходили вместе со знакомыми и незнакомыми мне людьми, смотрели отснятый материал, до полуночи воодушевленно обсуждали события прошедшего дня…»


Под мирным небом, 1971 г.По сегодняшним меркам наша камера была огромной, тяжелой, но в Советском Союзе их тогда почти ни у кого не было. (Возможно, только на Центральном телевидении и в КГБ имели хорошую технику – какие-то люди постоянно появлялись и снимали происходящее.) Одна только аккумуляторная батарея, которая у меня «сдохла» перед зданием ЦК, весила, наверное, килограмм с лишним. В течение трех лет я ночью заряжала аккумулятор, на следующий день вешала на плечо тяжелую сумку и в те дни, когда народ стоял на Площади, находилась там и снимала.

У меня огромный архив. В 90-е годы, когда уже появились возможности оцифровки, а я из-за маленьких детей не могла этим заниматься, я предлагала сделать это разным людям. Предлагала дашнакам, предлагала Рубену Геворкянцу. Все говорили, что нет денег, это очень дорого и т.д. Потом уже я сама оцифровала свои записи на собственные средства.
Естественно, я не могла всюду успеть, но самые главные митинги, самые главные события я все-таки отсняла.


Мои дочери, 1969 г.Осенью 1988 года, еще до объявления комендантского часа, народ стоял на Оперной площади. И вдруг по улице Туманяна пустили танки. Кто-то выступает, я снимаю, на Площади море людей... И тут пошла колонна танков метрах в десяти от толпы. Можете себе представить, как она грохотала. Видимо, чувство протеста пересилило страх, и, чтобы заглушить этот гул, вся Площадь стала кричать: «Пайкар! Пайкар минчев верч! Ка-ра-бах, Ка-ра-бах!» Потом, когда танки завернули на проспект Ленина, я побежала за ними – снимать их движение по центральному проспекту Еревана.

На митингах всегда находился Мишик (фамилию не помню) по кличке «Вожд». Потрясающий был парень. Как бы «гохакан», но невероятный патриот. Очень храбрый, хотя немного позер – ходил с гранатой на шее. Он был одним из организаторов и руководителей добровольческих отрядов. Всегда говорил то, что думает. Многим руководителям Комитета «Карабах» это не нравилось. Мы дружили, он мне был очень симпатичен именно в силу своей честности и преданности народу. Погиб он весной 1991 года в Шамшадинском районе. Говорили, что его послали на смерть, заранее зная, что он попадет в окружение. Он уже был ранен и, когда к нему приблизились азербайджанцы, подорвал себя вместе с азерами той самой гранатой на шее.

В тот осенний день на Площади Мишик сказал мне: «Пошли снимать, я буду рядом с тобой». И мы вдвоем побежали вслед за танками – отснять, как они пугают народ. Тогда мне было 28 лет…


Рейс Ереван-Москва, 1973 г.Заряда аккумулятора, как я уже говорила, хватало на полтора часа. Поэтому я экономила, снимала выборочно. Вечерами монтировала. К нам домой за этими материалами приходили разные люди. Даже, помню, приходили из BBC и брали у меня кадры. Амбарцум Галстян прибегал вечером и говорил: быстро дай мне кассету, надо это отправить на CNN (или на BBC). Я отдавала кассеты, потом мне их возвращали, хотя некоторые так и не вернули. Было такое бурное, насыщенное событиями время, что я уже не могла все отследить. Раза два у меня из-за этого случились стычки с Вано Сирадегяном.

В первое время, в феврале, был страх, что могут прийти из КГБ и конфисковать кассеты. Мы их в тот же вечер копировали. Все мультики наших детей стерли с кассет, а вместо них записали митинги. Кассеты было трудно достать. Если кто-то спрашивал, что нам нужно, я просила чистые видеокассеты. Как-то Раффи Ованнесян вышел на меня и спросил, чем помочь. Я попросила у него то же самое.

Но ни одного обыска у нас дома так и не было.

Первая неделя февральских событий была подъемом национального духа. Кто-то привозил на Площадь матнакаш. Хлеба один за другим проплывали над головами митингующих, и каждый отламывал себе кусок. Так же проплывали над толпой пачки сигарет. Когда меня видели с камерой, сразу помогали забраться повыше. Я влезала на столбы, меня поднимали на какие-то стены, заборы. Всегда находились люди, которые меня страховали – всем хотелось, чтобы происходящее было отснято, чтобы о нем узнали как можно больше людей. Невероятный был романтизм.

 
Портрет Шаана Натали, 1965 г. Портрет Паруйра Севака, 1996 г.


Ереван, март 1988 г. Среди присутствующих (слева направо) Саркис Мурадян, Сос Саркисян, Михаил Дудин, Рубен Ангаладян, Левон Тер-ПетросянС началом митингов 88-го года люди опять стали собираться у нас дома. Снова появились те же лица, знакомые с 70-х годов. Они могли сидеть у нас до утра. Приводили корреспондентов, известных людей, мы ставили свежеотснятые материалы. Смотрели час-два с моими комментариями. Потом накрывался стол и продолжались разговоры. Хорошо помню Чернова, корреспондента «Огонька». Тогда у нас всю ночь сидели человек двадцать. Он встал и сказал тост: «Вы, армяне, ступили на минное поле. У армянского народа еще длинный путь». Как-то всю ночь просидели со знаменитым русским поэтом и общественным деятелем Михаилом Дудиным и Сосом Саркисяном, одним из наших любимых армянских артистов.


В конце февраля 88-го года, за два дня до Сумгаита, где-то в десять вечера у моей камеры опять разрядился аккумулятор. Народ стоит на Площади, слушает ораторов. Зима, холодно, рано стемнело. Вдруг я слышу в динамике голос отца. «Я, Саркис Мурадян, депутат Верховного Совета Армянской ССР, призываю всех своих друзей и коллег-депутатов собраться на внеочередную сессию ВС и обсудить вопрос, который подняли в НКАО». Утром рано звонят из ЦК: «Саркис, это что за выступления?» Он ведь был человеком во власти, депутатом. По тем временам это было невиданной дерзостью. Отец не придал этим звонкам никакого значения.
 
Ереван, пл. Свободы, 1988 г. (фото Маиса Варданяна)

Ереван, ул. Баграмяна, 15 июня 1988 г. (фото М. Варданяна)


Ереван, ул. Баграмяна, 15 июня 1988 г. (фото М. Варданяна)После новостей из Сумгаита папа свалился, видимо, на нервной почве, и несколько дней лежал с высокой температурой. Пошел поток беженцев из Азербайджана. К нам приходили люди и рассказывали… Часто к нам домой приходили Рафаэл Казарян и Сос Саркисян, обсуждали, как обустраивать беженцев. Обратились к Владимиру Мовсисяну, который, по-моему, был тогда заместителем председателя Совмина и, по поручению правительства, встречал и расселял беженцев. Они участвовали в расселении беженцев в санаториях, пионерлагерях и т.д. У них (Р. Казаряна, С. Саркисяна и отца) возникла идея расселения беженцев из Азербайджана на территории НКАО. Был создан фонд поддержки желающих переселяться. Каждому члену семьи выплачивалась значительная сумма.

В это время, вместо бесчинствующего Сумгаита и уже бурлящего Баку, советское руководство ввело войска в Ереван. Митинги на какое-то время прекратились. Было страшно, танки почему-то проезжали вверх по нашей улице Киевян. Потом появились вертолеты, которые барражировали над городом, их называли «ласточки перестройки». Дети боялись этого жуткого свиста с неба.


Вскоре после Сумгаита, в начале марта 1988 года, у нас дома появился Левон Тер-Петросян. Он собирал подписи депутатов под письмом с требованием созыва сессии Верховного Совета. Левон несколько лет работал с моей сестрой в Матенадаране и до начала всех событий неоднократно бывал у нас дома со своей супругой. Я всегда спрашивала у сестры: кто этот человек – ни слова не говорит, всегда сидит молча? Меня это раздражало. Я сама была человеком активным, в веселой компании все громко что-то рассказывали, а он был самым молчаливым. И вдруг он появляется у нас дома с этим письмом. Кроме Карабаха был также указан и вопрос Нахиджевана. На это папа сказал: «Левон, давай окончательно решим карабахский вопрос, а с Нахиджеваном пока надо подождать».

Под письмом подписались, по-моему, всего человек девять. Потом всем стали звонить из ЦК, и все, кроме зампредседателя Совмина Алексана Киракосяна и папы, отказались от своей подписи. Отец говорил, что среди коммунистических чиновников тоже было немало патриотов. И Алексан Матвеич тому явное подтверждение.


Митинг во время сессии ВС, 15 июня 1988 г.Был конец мая 1988 года. Началась сидячая забастовка студентов. Опять после работы в мастерской мы приезжали к Опере. Проводили там весь вечер, а иногда и всю ночь, потому что Оперная площадь превратилась в постоянный лагерь. Начались знаменитые голодовки в палатках. Кстати, хочу сказать о милиции. Никто никому не мешал, милиция не вмешивалась, а охраняла именно протестующих людей. (Для сравнения: наша теперешняя милиция может разорвать на части одноместную палатку в сквере Маштоца, где ребята, участники недавней акции, просто хотели немного согреться во время зимнего холода.)

Есть даже фотографии – памятники Спендиаряну и Туманяну превращены в шатры, где люди днюют и ночуют. Утром участники митингов убирали Площадь, наводили чистоту и порядок. Каждый день проходила выставка – по периметру этого круга между деревьями и столбами натягивали веревки, и художники вывешивали свои карикатуры на злобу дня. Я знала некоторых из них. Вечерами они собирались в чьей-то мастерской, делали знаменитые плакаты того времени. Расклеивались копии писем. Вся интеллигенция по вечерам писала письма в разные города Советского Союза своим коллегам. Например, кто-то писал в Ленинград, в какой-то НИИ, чтобы рассказать, что творится у нас в Армении. Оттуда – из Литвы, Латвии, Ленинграда, Москвы, Хабаровска – шли письма из коллективов с выражением поддержки и солидарности. Эти письма тоже расклеивались на Площади, мы знали, что мы не одиноки.

Мы были такими наивными, что нам казалось достаточным написать письмо…

 
Снимаю на пл. Свободы. Ереван, 28 мая 1989 г. На первом плане Мовсес Горгисян (фото М. Варданяна) Миша по прозвищу «Вожд» (третий слева)


Снимаю митинг у Матенадарана, 1989 г.Когда образовался комитет «Карабах», папа не вошел в него. Не знаю, почему. Видимо, потому что был депутатом и связующим звеном в контактах с тогдашней властью. Два-три года, пока к власти не пришли новые люди, они с Рафаэлем Казаряном и Сильвой Капутикян выполняли эти функции. Когда возникали какие-то срочные вопросы, они шли в ЦК, в правительство, в Верховный Совет.

Отец с Рафаэлем Казаряном дружил с 60-х годов. Дядя Рафик был невероятно честным, порядочным и преданным национальным идеям человеком, немного наивным, эмоциональным. А папа отличался дипломатичностью. Он доводил до власти все, что необходимо было доводить, и старался делать это без лишних скандалов и конфликтов. Он был приемлем как для власти, так и для народа, его слышали и те и другие.

Яркий пример тому – события 15 июня 1988 года, когда после сидячей забастовки и голодовки на Оперной площади наконец-то решили созвать сессию Верховного Совета республики. Сессия проходила в здании Дворца имени Шаумяна, где сейчас находится Американский университет. Мы потребовали прямой трансляции. Кроме разных социально-экономических вопросов должен был обсуждаться вопрос Нагорного Карабаха. На Театральной площади перед Опер­ным театром (позже народ переименовал ее в площадь Свободы) уже было установлено несколько телевизоров, люди смотрели по ним пря­мую трансляцию.

Накануне на Площади решили: если Верховный Совет не выполнит наши требования, мы пойдем туда и окружим здание. Так и произошло.

Снимаю на площади Свободы, 1988 г.Все, затаив дыхание, следили за сессией. В какой-то момент встает отец и что-то говорит, но его заглушают, и мы видим по телевизору, как он, подняв руку, что-то кричит. Он требует слова, но слова не дают. До этого Алексан Матвеевич Киракосян, который тоже был депутатом ВС, что-то говорил с места, но ему тоже не давали договорить – хотели закрыть тему.

Я поняла, что сейчас народ пойдет к зданию, и побежала туда, забыв дома камеру. Слава Богу, этот день был весь отснят – уже снимали Шаварш Варданян, с которым мы потом очень подружились, и еще один литовский оператор, который потом погиб в Вильнюсе.

Шаварш Варданян был оператором на студии «Арменфильм». В мае 92-го года он был тяжело ранен в аэропорту Степанакерта. Он снимал всю операцию по освобождению Шуши. При вылете из Степанакерта попал под обстрел установки «Град». Тогда эти обстрелы со стороны азербай­джан­цев были делом обыденным. Обстреливались и населенные пункты, и аэропорт. Тяжело раненный, он в больнице бредил своими сгорев­шими кассетами.

Вернемся к событиям 15 июня. Говорили, что тогда пустили какой-то газ. Почему-то именно в этот день очень многие люди теряли сознание – то ли от перенапряжения, то ли от зноя, то ли от этого газа. В кадре видно: стоит шеренга машин «скорой помощи», и людей несут на руках. Может быть, никакого газа и не было, просто напряжение достигло апогея.

Нажим уже пошел. Вошел в здание Рафаэл Казарян, следом Левон Тер-Петросян. Какие-то требования выполнялись, был поставлен на голосование вопрос: дать согласие на обращение ВС НКАО о вхождении в состав Армянской ССР и совместно с Областным советом обратиться в Верховный Совет СССР с просьбой обсудить вопрос воссоединения НКАО с Арменией. Также были осуждены сумгаитские погромы. Но слово «геноцид» так и не использовали.


В какой-то момент к зданию привели солдат без оружия, но со щитами. Хотя большинство вопросов, поставленных по требованию народа, было принято, митингующие были крайне возбуждены и требовали официального объявления решения ВС. К микрофону, установленному на площадке перед зданием, подошел отец и объявил, что для оглашения решений слово предоставляется председателю ВС республики Гранту Восканяну. Но Восканяна не стали слушать, его откровенно освистали. Есть кадры, как Восканян пытается зачитать решение, и отец с трибуны жестами успокаивает людей. Потом вышел Вазген Манукян. На записи слышно, как он кричит в микрофон, что войска сейчас отведут. На заднем плане председатель КГБ республики Мариус Юзбашян, мой отец, какие-то партийные лидеры. Я знаю, что в это время отец их уговаривает убрать солдат. И, в общем-то, они пошли навстречу: убрали солдат и поставили на их место армянских милиционеров в белых летних сорочках. Милиционеры стояли без оружия. В это время сквозь строй прорвались люди с портретами сумгаитских жертв, это прибавило драматизма ситуации. Чтобы видеть все, я влезла на крышу. У меня уже был операторский инстинкт – если нет камеры, хотя бы увидеть все собственными глазами.

В этот исторический момент отец оказался фактически единственной приемлемой фигурой и для народа, и для власти. Он зачитал решение Верховного Совета республики об осуждении сумгаитских погромов и решение совместно с ВС НКАО обратиться в ВС СССР по поводу присоединения Нагорного Карабаха к Армении. Я видела, как он волновался. Шутка ли, ис­пол­няется одна из важнейших задач его жизни… Но он был крайне собран, деловито немногословен (народ не выдержал бы лишней задержки) и напряжен – еще столько предстояло сделать.

 
Сардарапатская битва, 1977 г.


В какой-то момент, когда папа начал критиковать решения комитета «Карабах», они уже старались не подпускать его к микрофону. На первом съезде АОД (Армянского Общенационального движения) я видела, как натравили толпу на главу правительства Владимира Маркарянца. Видимо, папа пристыдил их. Когда голосованием выбирали правление АОД, имя отца «забыли» включить в список для голосования. Это было очевидное оттеснение человека, который может им все сказать в лицо и не подчиняется их диктату. А диктат был – я видела, как это все зарож­далось. Ребята уже начали страдать «звездной болезнью» и с удовольствием манипулировали людьми.


С. Мурадян зачитывает решение сессии ВС Армянской ССР , 15 июня 1988 г.Вообще, многие публичные люди вели себя довольно странно. Какие-то мелочи остаются в памяти. Помню одного известного музыканта, тоже депутата ВС республики. Он вдруг появился, хотя до этого не появлялся ни разу – не участвовал ни в одном мероприятии, с самого начала Движения нигде не поставил своей подписи как депутат, никто не слышал его голоса. Вдруг он появился на одном из митингов, выступил, сделал несколько популярных жестов. И тут я вижу, как его сын снимает на видеокамеру. Закончив выступление, он сразу ушел с сыном. Предстоял его очередной визит в Америку – люди, не имевшие отношения к Движению, делали себе пиар для заграницы.

На балконе у одного известного худож­ника, который жил с нами в одном дворе, рос виноград. И каждый раз, когда мы с папой возвращались с митинга, он выглядывал из-за листьев и говорил: «Серо-ож? Инч ка-чка»? Когда к власти пришел Левон, он тут же оказался возле власти. Удивительные трансформации. И таких людей было много.


В ноябре 88-го года в Кировабаде начались армянские погромы. В связи с этим народ стал требовать созыва внеочередной сессии ВС рес­пуб­лики. Группы митингующих из домов приводили своих депутатов на сессию. Сессия началась 24 ноября в зале Театра Оперы и балета. Ее фактически вели мой отец и Ашот Манучарян – учитель математики, член Комитета «Карабах», честный и неподкупный человек, позднее министр внутренних дел Армении в переходный период, один из немногочисленных представителей но­вой власти с незапятнанной репутацией.

С отцом на площади СвободыПлощадь была заполнена народом, горели костры. В зале заседания и на Площади царило напряжение. Верховный Совет Армянской ССР признал Сумгаит актом геноцида, приняли ряд других решений. Помню, как заместитель Председателя ВС Ар­мении Тоноян, бывший заводской рабочий, выходит к народу на Площади, подходит к микрофону и взвол­но­ванно говорит: «Сирели энкер жоховурд (дорогой товарищ народ), наконец-то наш ВС принял то решение, которое мы так долго вместе ждали». Было очень трогательно. Я снимала на камеру, и у меня от волнения текли слезы, потому что на Площади в час ночи творилось нечто невообразимое.

Ночью многие разошлись, довольные принятыми ВС решениями. На Площади еще оставались люди. И тут сюда вывели солдат – кого-то побили, кого-то арестовали. На улицы снова вышли танки. Москва объявила комендантский час…


В декабре 1988 года в Союзе писателей арестовали членов комитета «Карабах». После ареста членов Комитета папа многое забросил и начал зани­маться их освобождением – встречался со следователями из Москвы, писал разные петиции и т.д. Люся, жена Левона, часто приходила к нам: «Ну что мы будем делать, Саркис Мамбреевич, ну как быть?» А потом, когда они уже оказались у власти, а мы их критиковали, пере­стала здороваться. И на похороны отца не пришли, даже по телефону не выразили соболезнования, хотя Левон весь 88-й год после митингов приходил к нам, приводил разных людей.


Митингующие с портретами жертв Сумгаита. Ереван, 15 июня 1988 г.Понимание сущности пришедшей к власти команды у многих появилось очень поздно. Когда Левон выставил на президентских вы­борах свою кандидатуру, мы уже решили за него не голосовать. Помню, как в ВС оскорбляли генерала-майора Суркова (начальника полит­отдела 7-й армии. – Прим. ред.). За него заступился Рафаэл Казарян. Помню, как Сурков потом с благодарностью пожимал ему руку. Помню еще несколько случаев, когда по указке «сверху» заклевывали людей. Но особенно запомнились два случая, когда я просто выключила камеру и с отвращением ушла – так мне было больно видеть, как ловко они в собственных интересах манипулируют этой огромной толпой. Однажды заклевали Сильву Капутикян (!), не дали ей выступить на Площади. Настолько настроили народ против нее, что ее освистали. И в другой раз – на съезде интелли­ген­ции, кажется, в 1989 году, выступал Грант Хачатрян из объединения «Саhмандракан иравунк». Его выступление принципиально не сходилось с точкой зрения членов комитета «Карабах». Его начали перебивать. Одна из женщин-секретарш плеснула ему в лицо водой. Началась потасовка. И тут все встали и единодушно, как на коммунистических съездах, стали кричать: «Ко-ми-те! Ко-ми-те!», а Гранта стянули со сцены. И довольные лица членов Комитета – будет так, как мы хотим. Это было отвратительно.

В своих воспоминаниях Рафаэл Казарян пишет, что хотел уйти из Комитета, когда осенью его руководители все время призывали к забас­товкам. Он тогда объяснял, что они этим разваливают экономику, нельзя все время бастовать. А в речах руководства комитета «Карабах» звучало совсем другое – у меня это все запи­сано – они говорили, что можно и пару недель есть корку хлеба. Рафаэл Казарян вспоминает, как Сос Саркисян и мой отец уговорили его остаться в Комитете в качестве противовеса остальным.


В 89-м после землетрясения, когда арестовали членов комитета «Карабах», а официальная власть во многом была парализована, папа, Сос Саркисян, Размик Давоян и Гайк Казарян создали организацию «Верацнунд». Люди, которые приезжали из Спюрка с желанием помочь, говорили, что не доверяют властям, надо создать какую-то независимую организацию, которая будет координировать распределение помощи. Спортивный зал Политехнического института был заставлен снизу доверху ящиками с одеждой и медикаментами. Несколько лет «Верацнунд» активно помогал зоне бедствия и беженцам.


Ереван, пл. Свободы, 24 ноября 1988 г. (за час до введения комендантского часа). С Мурадян, Л.Тер-Петросян, С. Тоноян (председатель ВС Арм ССР ), С. Казарян. фото М. ВарданянаМой муж Акоп Чагарян был командиром «ЯК-40». Мы ведь как с ним познакомились – оба возили оружие в Карабах. Со мной впервые это произошло в конце 89-го года, когда уже отправляли помощь в Карабах, летали вертолеты. В организации «Гтутюн» у Хачика Стамболцяна был склад, куда привозили помощь после землетрясения. И кто-то мне предложил повезти на Новый год подарки в Карабах. Мы с девочками из института Мергеляна пошли на склад, несколько дней ковырялись в этой пыли, сделали ящики с теплой детской одеждой, шоколадом, сухим молоком – заполнили целый грузовик.

Я давно хотела попасть в Карабах. И вот мы приехали в аэропорт – погода нелетная, и мы, две-три молодые женщины, ждем погрузки в Ми-8, огромный вертолет. В первый день мы так и не вылетели. На второй день мне говорят: «Здесь грузовик с оружием, это оружие надо загрузить». Я отвечаю: «Ребята, я везу детям подарки. Это советский вертолет. Вы представляете, что вы со мной делаете?» – «Нет, мы обязательно должны отвезти». – «Ладно, я ничего не знаю. Делайте, что хотите. Сами грузите, сами разгружайте». И в какой-то момент они под наши подарки загрузили оружие.

Потом военные мне говорят: идите в самолет «ЯК-40», вы молодая женщина, зачем вам лететь вертолетом? Кто-то остался в вертолете, а я побежала по летному полю к самолету. Такие самолеты летели битком набитые пассажирами, как автобусы. Я зашла в салон и вижу: на полу лежат длинные ящики – то ли с гранатами, то ли с каким-то оружием. Сняли два-три сиденья и поставили эти ящики. Свободных мест не было, и я села на один из них. В тот день летел не мой муж, мы с ним познакомились позже. Но увидел он меня в аэропорту, когда я долго ждала того вылета.

Акоп первым начал организовывать систематическую отправку оружия в Карабах по воздуху, бывало, он в день делал по три рейса. Даже на себе иногда провозил оружие, под летной курткой. У многих летчиков до сих пор нет никаких наград, даже ни одного документа в подтверждение их заслуг. А те, кто вообще не совал нос в Карабах и сидел в диспетчерской аэропорта, стали азатамартиками, получили награды и пенсии.

Вертолет сел раньше нас. Когда мы прилетели, я увидела, что карабахские ребята уже заняты разгрузкой – видимо, была предварительная договоренность. Нас, девочек, как почетных гостей, встречали с цветами прямо на летном поле. Конечно, по дороге что-то уже разбирали, в том числе шоколад. В те годы мы не придавали этому большого значения, мы думали, что в любом случае всем надо помогать. Потом мы два дня на складе собирали подарочные пакеты для детей. Шапочка, шарфик, игрушка, шоколад.

Доставка оружия по воздуху продолжалась вплоть до 13 января 1990 года, когда оружие выгрузили в степанакертском аэропорту, а те, кто должен был его принимать, в это время пошли завтракать. Какой-то солдат ткнул ящик ногой и по звуку заподозрил неладное. Потом по программе «Время» показали, как доставляют в Карабах оружие «армянские экстремисты». Доставка оружия продолжалась, но это уже было намного сложнее и опаснее, особенно когда к патрулированию аэропорта присоединился азербайджанский ОМОН.


Свадьба в Раздане, 1960 г.Многие папины коллеги и друзья сожалели, что он на столько лет ушел в политику, не занимался творчеством. Хотя я вижу, что он оставил огромное наследие. И этапы его творчества очень хорошо просматриваются в его наследии. Невероятно тяжело он переносил все, что происхо­ди­ло после победы Движения. В его творчестве появились романтические и фантастические нюансы. Он как будто ждал чуда. В 97-м году он написал картину «Видение», где рядом с его домом в деревне Арагюх, который он сам построил, в дымке появляется красавец-олень с человеческими глазами.

Он ушел из жизни с большой горечью, что независимая Армения получилась не такой, о которой он мечтал. В последние годы он часто говорил: «Видимо, мы всегда были такими. Поэтому у нас и не осталось Родины (его родители были из Западной Армении). Боюсь, что мы и это потеряем».


Почему все сложилось именно так? На протяжении веков мы были под игом то персов, то арабов, то турок. Поэтому трудно изжить привычку к рабскому повиновению, приспособленчеству. С конца XIX до середины XX века постоянно обезглавливалась элита народа – как в Османской империи, так и в СССР. Не случайно Днем памяти о Геноциде стало именно 24 апреля. У отца есть картина, посвященная этой теме, под названием «Голгофа армянской интеллигенции», которую он начал в 1975-м и закончил писать в 1988-м, после сумгаитских событий.

Когда Левон закрывал Дашнакцутюн, когда громили офисы и сажали людей – это ведь тоже были репрессии против мыслящих иначе. Это линия всех прошедших двадцати лет: кто не с нами, тот враг. Сколько молодых людей было арестовано за то, что они участвовали в митингах в 1996 году. Опять преследовалось инакомыслие. И потом продолжались и сегодня продолжаются репрессии против тех, кто выделяется из серой повинующейся массы, хочет выражать свое мнение.

Я уже говорила, что папа всегда был принципиально беспартийным. Даже когда Карен Демирчян его уговаривал вступить в партию, папа по­лушутя-полусерьезно отвечал: «Какая разница, если я хорошо работаю? У нас же блок партийных и беспартийных» (тогда было в ходу такое вы­ражение). В 1994 году, когда Левон запретил Дашнакцутюн, все еще были очень политизированными. Так как с электричеством постоянно воз­ни­кали перебои, у всех дома было проводное радио. Мы этот радиоприемник таскали из кухни в столовую и обратно, потому что целыми дня­ми слу­шали сессии ВС – с 90-го года передавали прямую трансляцию заседаний парламента.

На первой же сессии ВС после разгрома партии Дашнакцутюн я слышу по радио, как отец просит слова и говорит: «Я – убежденный беспартийный, дожил до этого возраста, и уже второй срок депутат парла­мента. Но после того, что произошло у нас в стране, я с сегодняшнего дня дашнак». Этого демарша Левон и команда ему никогда не простили. По­том отец рассказывал, что дашнаки в перерыве подошли к нему, стали благодарить, пригласили к себе в кабинет и тут же из сейфа вынули пис­то­лет, чтобы он принял традиционную при вступлении клятву на оружии.


Свадьба, 1987 г.Отец был членом Президиума Верховного Совета независимой Армении, председателем комитета по градостроению. Комитета по культуре не было, хотя он очень на этом настаивал. Когда новая власть поняла, что отец совершенно не поддается «дрессировке», на парламентских выборах 95-го года в его округе АОД выдвинул кандидатом Хосрова Арутюняна, бывшего коммуниста, который и сейчас на плаву. Мы все были дове­рен­ными лицами отца, и мой муж Акоп Чагарян тогда впервые видел открытое голосование на одном из участков – в ереванском гарнизоне. Солдаты под бдительным надзором командиров «отдавали» свои голоса Хосрову, «голосовали» за новую конституцию, наделяющую Тер-Петросяна неограниченной властью, и за женский блок «Шамирам», созданный Вано Сирадегяном незадолго до выборов. Это было начало повсеместных фальсификаций.

Тогда же «пошли в бой» дворовые «авторитеты». Благополучно были использованы знаменитая «карусель» и запугивание неугодных кандидатов. Поэтому сегодняшние призывы к честным выборам и установлению конститу­ци­он­ного порядка из уст тогдашних властей предержащих кажутся циничными и вызывают горькую усмешку. Папа тяжело переживал свое поражение – ему казалось, что народ его предал. Ведь Движение полностью заполнило всю его жизнь – в это время он почти не занимался живописью. Через головы роман­тиков, которые все это начинали, к власти пришли совершенно другие люди.


Отец терпеть не мог конформизма. У него была романтическая идея – превратить здание ЦК в огромный музей. Он предлагал эту идею на сессии Верховного Совета, но ее осмеяли. Новой власти требовались большие, хорошо отапливаемые кабинеты. Их уже не интересовало, что мы мерзнем, сидим в темноте, рожаем детей в роддомах без отопления и электричества.

Потом отец снова включился в борьбу перед очередными президентскими выборами. Ему казалось, что наконец-таки народ поднялся. После Победы на войне, которую одержал весь народ, после времени страшных лишений и потерь всем хотелось перемен. Оппозиция на пре­зи­дент­ских выборах 1996 года выдвинула единого кандидата – Вазгена Манукяна, которого уже «ушли» из власти. 25 сентября, когда стало ясно, что результаты выборов были подтасованы (Вазген Саркисян и Вано Сирадегян даже не скрывали этого), митингующие пошли к ВС – зданию бывшего ЦК на проспекте Баграмяна. ЦИК находился там…

Не забуду трассирующих пуль и идущих на нас войск с брандспойтами. Отца я давно потеряла из виду. Муж оттолкнул меня в садик перед домом напротив ЦК. А сам присоединился к небольшой группе, сражавшейся с водометами, вооруженной камнями и палками. Люди побежали в разные стороны. Честно признаюсь, было страшно. Оглушительные разрывы сотрясали улицу. Потом мы узнали, что для запугивания людей использовали взрывпакеты. Сначала я стала отступать вместе с толпой по задним дворам. Потом очнулась: муж и отец остались там, куда я иду? Побежала обратно по улице Баграмяна и стала громко их звать. Мужа я нашла у Дома писателей. Он был мокрым с ног до головы и с сорвавшимся голосом. Вскоре мы встретили и отца…

Опять на улицах Еревана появились танки и бронетранспортеры, но на этот раз люди с автоматами были армянами. Многих участников акции протеста арестовали, избили, осудили.


С отцом в Татевском монастыреЛетом 97-го у нас дома опять собрались старые лица: Вазген Манукян, Рафаэл Казарян, Размик Давоян, Аршак Садоян, который еще скрывался (он пришел с латиноамериканскими усиками), Сос Саркисян и другие. Было человек сорок старых друзей, когда-то вместе начавших Движение. Не было только тех, кто оказался у власти. Говорили речи, спорили, как раньше. Потом, спустя несколько лет, некоторые из собравшихся у нас в 97-м тоже стали врагами, перестали друг с другом здороваться.


В 90-е годы, когда освободили Шуши, а потом и весь Карабах, отец говорил: это беспрецедентный случай, что мы смогли освободить хотя бы часть утраченной земли, теперь ее надо беречь любой ценой. Он стал членом Организации по защите освобожденных территорий, созданной Жи­рай­ром Сефиляном и другими. Когда в начале 2000-х начались разговоры о возможных уступках, отец и Рафаэл Казарян стали в этой органи­за­ции членами координационной группы. Конечно, по возрасту они уже не могли вести такую активную работу, как раньше, но старались всемерно помочь своим опытом прожитых лет, авторитетом в народе.


После смерти отца, в память о нем, мы с мужем решили восстановить какой-нибудь культурно-образовательный центр на освобожденных территориях. Сейчас самое главное – освобожденные территории, а там самое главное – школы. В декабре 2010 года мы побывали в Кашатаге. В Бердзоре нас встретил Тигран Кюрегян, друг моего отца и наш тоже, участник Движения и войны в Карабахе, который остался с семьей жить в Бердзоре и сейчас занимается заселением освобожденных деревень. Он показал нам местную школу искусств и картинную галерею. Мы решили отремонтировать эту школу, пополнить коллекцию картинной галереи Кашатаха и, по возможности, ее тоже отремонтировать.

Сейчас школа уже отремонтирована, учащихся стало намного больше. Картинная галерея пополнена двадцатью картинами, которые с энтузиазмом подарили некоторые армянские художники или их семьи. Наша семья подарила пять работ (папиных и моих). Была организована выставка к 20-летию со дня освобож­дения Бердзора. Картинная галерея частично отремонтирована. Я думаю, что там, на небесах, папа нами доволен.


Не только отдельных людей, таких как мой отец, хотят вычеркнуть из истории. Из Истории народа вычеркиваются целые периоды. Школь­ные учебники по современной истории Армении написаны так, что я вынуждена рассказывать своим детям, как все на самом деле проис­ходило. Про Движение там нет ни слова правды, и вообще, Карабахскому Движению в учебнике девятого класса посвящена только одна страница, тогда как ему следовало бы посвятить, наверное, половину учебного года.

Это было необъяснимым феноменом. Первая неделя до Сумгаита – всплеск братства, единения общих идей – была апогеем сплоченности армянского народа. Папа говорил, что нечто подобное произошло только в 65-м году. Конечно, потом Сумгаит очень сильно сломил это настроение. Многие поняли, что это пахнет кровью и затянется надолго. Так и случилось.


За все годы независимой Армении официально не отмечался ни один юбилей отца. Поэтому в 2007 году, где-то за полгода до его кончины, наша семья решила на собственные средства организовать его юбилейную выставку, посвященную 80-летию со дня его рождения. Я пошла к директору Государственной картинной галереи Армении Фараону Мирзояну и попросила его содействия в организации большой выставки. За два с половиной месяца мы с сестрой и работниками галереи проделали огромную работу. Папа о выставке узнал за неделю до ее открытия, когда она уже была практически готова, а пригласительные билеты напечатаны. Он очень волновался. Ему казалось, что все его уже забыли.

В четырех огромных залах картинной галереи яблоку негде было упасть. На широкой лестнице стояла большая очередь. А из официальных лиц никого так и не было. Через два с половиной месяца отца не стало.

семья С. Мурадяна. Ереван, 2001г.30 мая этого года на открытии юбилейной выставки отца, посвященной его 85-летию, в Союзе художников Армении я попросила слова на пару минут. Я сказала, что сейчас, когда постепенно проходит боль потери не только отца, но и близкого друга, работая с его архивами, я могу оглянуться на весь его творческий и жизненный путь. И я понимаю, что он был СЧАСТЛИВЫМ ЧЕЛОВЕКОМ.

Счастливым как художник, потому что всегда писал то, что хотел, кроме своей дипломной работы – случая, который он запомнил на всю жизнь. И, в общем-то, он воплотил в искусстве все свои идеи. Его живопись проникнута любовью к Родине, к своему народу, к женской красоте.

Он был счастлив как гражданин (конечно, если не считать разочарований последних лет), он видел независимую Армению, возврат части захваченных земель – для него это было невероятно важным.

Он был счастлив как муж и отец. Лет десять назад он сказал мне: «Только мои дети рядом со мной – у всех моих друзей дети разъехались. Со мной мои дети, внуки и правнуки». Он умер в восемьдесят лет, окруженный любовью семьи.


P.S. Может показаться, что я идеализирую своего отца. Отчасти это справедливо. Я знаю, что ему были присущи многие человеческие слабости. Однако о человеке необходимо судить по его делам и оставленному наследию. И самый важный критерий, на мой взгляд, – то, что он сделал для своего народа. 

Комментариев нет:

Отправить комментарий